Нужно ли мне, как автору, представлять Марину перед тем, как вы начнете читать? Наверно, нет. Пожалуй, только одна рекомендация: очистите ум, чтобы воспринимать информацию непредвзято, и запаситесь ручкой и бумагой, чтобы фиксировать важные мысли.
Мы поговорили с Мариной обо всем, но при этом - о самом главном. Как понимать искусство? В чем его трансформационная сила? Почему художник несет такую же ответственность, как водитель автомобиля? Какие последствия нас ждут, если арт-профессионалы не будут фильтровать то, что потребляет зритель?
Как ты пришла к искусству, с учетом того, что ты им не занималась?
Я им не занималась профессионально, но интересовалась. Ходила по галереям и музеям, когда была маленькой, и привыкла к искусству в своей жизни.
В момент обучения в Лондоне я встретила людей, которым было интересно посещать музеи и галереи, и стала ходить с ними. Я увидела, что существует много классных пространств, тех самых white cube.
Как-то я зашла в галерею Gagosian, на Bond Street. Она крохотная. Там висели 4 абстрактных работы Рихтера, и это был абсолютный космос. Я ничего не знала ни про Рихтера, ни про искусство, но стояла минут 40 и разглядывала работы. В какой-то момент охранник начал давать какие-то бумажки, потому что понял, что я очень сильно переживаю этот момент взаимодействия с искусством. Из них я узнала, кто такой Герхард Рихтер, что такое галерея Gagosian. А главное — что таких галерей в Лондоне много, и пошла их смотреть.
Когда я возвращалась в Екатеринбург, меня волновал вопрос: «Почему у нас этого нет?». Я делилась с родителями и друзьями, что когда ты приезжаешь в Россию, ты не видишь то искусство, которое, например, есть в Лондоне. Ты видишь сосны, березки и всю эту ерунду, которая казалась мне дико скучной. Само пространство ведь тоже должно себя продавать, а у нас оно сделано некачественно и неинтересно.
Потом я пришла на открытие галереи Ural Vision, которую создали мои хорошие знакомые Алла и Виктор Лощенко. Я захожу и вижу тот самый white cube. Тут я понимаю, что хочу проводить здесь очень много времени, подхожу к Виктору и говорю: «Я бы хотела у вас работать». Он согласился, и так я стала директором.
Дальше было очень, очень много обучения. У меня тогда был бизнес по доставке деликатесов из Европы в Россию, доход от него я тратила на обучение в области искусства.
Я съездила в Нью-Йорк, пожила там 3 месяца, обошла все галереи. Я ходила в Метрополитен 7 дней подряд, потому что это невероятно большой музей, но там есть все. У моего друга была какая-то карточка, по которой можно было ходить бесплатно, и я каждое утро уходила в Метрополитен. Все уже подумали, что я устроилась туда работать.
Потом я каким-то чудом попала в Serpentine. Ладно, знаю, каким чудом. Я решила, что хочу на Frieze London и мне нужна вип-карта. Где я и где вип-карта Frieze London? Написала в вип-отдел: «Я — галерист, и мне нужна вип-карта, потому что у нас есть коллекционеры на Урале». Они мне ее выдали! Причем не самую плохую! Карты делятся на время посещения: с 10 до 12, с 12 до 14 и с 14 до 20. Мне дали с 12 до 14.
Эта карта еще дает возможность ходить на большое количество событий. Я пришла на одно из них в Serpentine. Господи, да я безумная женщина! Почему в 24 года я могла больше, чем сейчас?! Там я просто подошла к Хансу Ульриху Обристу, зная, что он хороший куратор. Я ему говорю: «Здравствуйте, я Марина!», он мне отвечает: «А я — Ханс». Я продолжаю: «Знаете, дорогой Ханс! У нас в Екатеринбурге галерея Ural Vision. Мы занимаемся российскими и уральскими художниками». Он удивился.
Ты знаешь, это поразительно — я, видимо, настолько была вне контекста, что меня запоминали. Он меня запомнил. Потом я начала подаваться на обучение и меня взяли.
А чем тебя изначально привлекло современное искусство? Что ты в нем такого увидела, что решила настолько кардинально изменить свою жизнь?
Не было такого, что я решила изменить свою жизнь. Я просто пришла в пространство, которое мне понравилось, и осталась там. Для меня встреча с искусством, была как у Кубрика встреча аборигенов с черным параллелепипедом: они не понимали, что это, смотрели, щупали, а затем в голове что-то поменялось.
Я действительно верю в трансформирующую силу искусства. Если искусство может расширять и давать дополнительные импульсы, идеи, вдохновение, то оно точно так же может и изымать это все, и наоборот — производить впечатление хаоса и бардака.
Я верю, что художник должен понимать ответственность за то, что он транслирует. Это публичное высказывание, которое делается путем визуального знака. Этот визуальный знак оказывает эффект не столько рациональный, а скорее психоэмоциональный. То, что мы несем зрителю как арт-профессионалы, кураторы, критики или художники, очень важный момент, за которым наступает ответственность.
Желание проявляться, зарабатывать деньги, создавать искусство, но при этом нежелание брать ответственность за то, что ты говоришь, вносишь в общество, вкладываешь в зрителя – это плохая история.
А как сейчас обстоит ситуация? Много ли художников закладывают смысл, по твоему мнению?
Знаешь, художники в любом случае закладывают смысл. Без вариантов. Вопрос в том, что он не может быть художником вне времени, потому что он сам по себе живет в нем, оно его формирует. Художник либо осознает, что он делает, работает над собой и понимает, какие знаки он транслирует, либо он делает это неосознанно. Но во втором случае он приглашает зрителя и подставляет его.
Зрители в России очень доверчиво относятся к искусству. Они похожи на ребенка, который с чистым сознанием тянет ручки к чему-то прекрасному. Большинство людей считают, что искусством нужно вдохновляться, что искусство возвышает — они ждут таких эффектов. А в итоге встречают художника, который им транслирует свои психоэмоциональные травмы. Они начинают их забирать себе.
Такое искусство похоже на злобного родителя, который мешает развиваться. Трансформационная сила искусства может пойти как в плюс, так и в минус.
Мне кажется, зритель может додумать больше, чем закладывал художник.
У нас с тобой был яркий пример, когда мы ходили в галерею, и я тебе сказала, что в картине есть это, это и то. На что ты ответила: «Да! Но художник, может быть, это не закладывал».
Сейчас объясню. В России почти отсутствует визуальное образование. Более того, мы так надолго застряли в анти-модернизме из-за Холодной войны, что все модернистские языки, включая абстракцию, были изъяты. На них была наложена негативная окраска. Как было в журнале «Крокодил»: «Дядя Сэм рисует сам».
Как сделать так, чтобы человек никогда не смог прочитать визуальный знак? Заставить его написать сочинение по картине. Когда ты пишешь сочинение по картине, ты априори придумываешь историю, то есть подходишь к визуальному произведению искусства, как будто это литература, у которой есть сюжет, нарратив и так далее.
Это манипулятивный прием, который полностью оторвал среднестатистического зрителя от визуального искусства, потому что он смотрит на искусство как на рассказ. А когда ты смотришь на визуальный знак как на рассказ, ты совершаешь подмену — одно искусство подменяешь другим искусством.
У меня сейчас откровение произошло — я поняла, что я так делаю всегда.
А так все делают, нас …
